По ту сторону от тебя  - Алекс Джиллиан

– Мне казалось спорт – твоя страсть, а не кино.

– Причем тут кино? – раздраженно бросила Стелла. – Я книги читаю.

Я не стал ей ничего отвечать. Мы оба были слишком вымотаны тревогой и своими мыслями. Эта ночь и вправду казалась какой-то мистической, нереальной. Я всегда слишком верил в знаки. Может быть, сам придумывал их.

Моим единственным стремлением было забрать Машу и набить морду ее адвокату, хотя разумом я понимал, что подобные действия с моей стороны могут негативно потом повлиять на очередное судебное решение в отношении ее дочери. Я знал, что не смогу сдержаться, если Солнцев чем-то ее обидел. После всего, что он сделал – долгое и методичное выбивание из него души – это минимум, который я мог ему предложить, чтобы искупить всю ту боль, что он причинил Маше.

Невероятное количество раз я хотел сорваться, поехать к нему и устроить личную расправу, но Маша никогда бы не простила меня за необдуманные действия. Я не хотел ей навредить. Теперь жалею об этом.

Предчувствия Стеллы начали сбываться уже на подъездной дороге. В открытые ворота въезжала машина скорой помощи. Бросив «Фольксваген» на тротуаре, мы со Стеллой ринулись вслед за скорой. Внутри меня натянулась струна, которая грозила вот-вот лопнуть, и я старался не терять головы, но это было сложно, учитывая обстоятельства. Последние недели я провел в постоянном страхе за Машу, за ее нервную систему, за ее сердце, которое не способно пережить так много боли.

И оно не выдержало.

Я сразу понял, что случилось, когда увидел, как Солнцев выносит ее из дома на руках навстречу скорой помощи, из которой неспешно появляются врачи. Маша безучастно лежала в его руках, неестественно бледная, словно заснувшая красивая фарфоровая кукла.

Мы со Стеллой рванули вперед, собираясь устроить по меньшей мере суд Линча, но оба замерли, когда он поднял голову и слепым взглядом скользнул по нам, стремительно направляясь к машине скорой помощи, которая открывала задние двери, готовила носилки. Вой сирены, суета врачей, заливающий глаза дождь и Стелла, впившаяся в мою ладонь и не позволяющая мне рвануть следом – все это ушло на второй план, растворилось.

Я не знаю, что случилось, почему я не призвал его к ответу, а продолжал стоять, как случайный зевака, который проходил мимо. Это сложно объяснить словами. Все происходило внутри, в моем подсознании, мыслях, которые опережали друг друга, потрясённом нежданным открытием.

Как во сне, я смотрел, как адвокат укладывает Машу на носилки, нехотя отступая в сторону, позволяя врачам заняться ею. Он смотрел на нее, не отрываясь, словно вокруг ничего и никого не существовало. Словно от того, что сейчас скажут медики, зависит: будет ли жить он сам. Я уже видел этот взгляд. Иногда именно с таким выражением болезненной одержимости и вселенского страданья Маша смотрела в пространство в минуты, когда я понимал, что она далеко.

Мне хотелось закрыть глаза, отвернуться и сбежать отсюда. Спрятаться от постигшей меня истины.

Я никогда не думал о нем, о Солнцеве, ее муже и отце их дочери. Вся их жизнь, брак, годы, проведенные вместе, словно были далеко, не касались меня. Я видел Машу и нашу любовь, я верил в то, что мы предназначены друг другу судьбой, а ее адвокат – это преграда на нашем пути друг к другу. Ее адвокат… Я даже по имени его никогда не называл. И когда она говорила мне в прошлом, что любит его, я едва ли воспринимал ее слова всерьёз. Нет, я не считал, что она лжет, просто я эгоистично отрезал эту часть ее жизни от нашей с ней истории большой любви.

Но кто из нас больше грезил?

Несмотря на то, что Маша была в кислородной маске в окружении медиков, которые спасали ее жизнь, я чувствовал, что между ней и адвокатом есть нечто большее, чем я мог предположить, и ощутил свою собственную неуместность здесь и сейчас. Несмотря на то, что он сделал, все эти месяцы безжалостной войны против слабой женщины, неоправданная жестокость и грязная игра, сейчас я видел в его глазах чувство, сродни одержимости, которая и способна привести человека к безумным отчаянным поступкам. И понял, что им двигало.

Все это время…. Не он, не Солнцев, а я был преградой. Я мешал ей жить. Именно я не хотел отпускать ее, затягивая в мир своих иллюзий и воспоминаний.

Я не брал в расчет, не верил, что Маша любит его… и он тоже, и возможно, больше и сильнее, чем она предполагала.

Ни я, ни Стелла так и не приблизились к машине скорой помощи. Она потрясенно молчала, видимо, ощущая то же самое, что и я.

Мы ехали следом до больницы. И через час частным самолётом вылетели в Мюнхен, где для Маши уже готовили операционную. В самолете Солнцев сидел отдельно от нашей семьи, глядя перед собой и не замечая пристального внимания окружающих. Он не реагировал, когда обращались к нему, и вскоре его оставили в покое. Солнцев производил жуткое удручающее впечатление, и я поймал себя на мысли, что больше не испытываю к нему ни злости, ни ревности. Передо мной сидит человек с выжженной душой, и, наверное, это у него есть повод ненавидеть меня.

Уже в Мюнхене мы узнали, что контракт с клиникой на случай экстренной ситуации был заключен еще пять лет назад, после того, как после тяжелых родов врачи предупредили Солнцева, что у сердца его жены есть свой срок годности. Но за последние годы медицина здорово шагнула вперед и вместо запланированной пересадки, ей сделали очень сложную безумно дорогостоящую операцию, которая позволяла в случае положительного исхода забыть о проблемах с сердечно-сосудистой системой. Я ни разу не видел Солнцева в клинике, за исключением того дня, когда мы только прибыли. Он стремительно шел до дверей операционной вслед за носилками, и никто из врачей не смог прогнать его. И только ему позволили попрощаться с ней.

Он взял ее лицо в ладони и поцеловал, а потом вышел, не оборачиваясь, не глядя по сторонам. И мы расступились, пропуская его. И я тоже отошел в сторону. В этот момент я не мог думать о ревности. Все это было неважно, незначительно. На кону была Машина жизнь, и это все, что действительно имело значение.

Операция длилась, казалось, целую вечность. Мы все боялись, но пытались поддерживать друг друга. Очень тяжелый момент для каждого в отдельности и для меня в большей мере, но именно трагедии подчеркивают сплочённость и силу нашей семьи. Семьи, которая не была связана кровными узами, но держалась единым фронтом в любой сложной ситуации. Я не знаю, как удалось нашим родителям дать столько любви, вложить всю душу в то, чтобы сохранить нас такими, как сейчас. И как я, единственный, кто был их частичкой, физическим продолжением, не понимал их великого дара? Как еще можно объяснить то, что они сделали для четырнадцати приемных детей?

Многие важные моменты в своей жизни мы пересматриваем уже после того, как некому сказать за них спасибо. Я счастлив, что еще могу обнять свою мать и попросить у нее прощения за каждую слезу, что она пролила из-за меня, за все бессонные ночи и годы молчания. И я благодарен моим братьям и сестрам, что они тоже нашли в себе силы простить меня за то, что я не хотел признавать себя равным им, за высокомерие и пренебрежительное отношение.